ГЮСТАВ ФЛОБЕР (1821-1880), знаменитый французский романист, по природе очень скрытный, замкнутый, выше всего ставивший интересы искусства и творчества, противополагаемого им «буржуазности» жизни, имел одну серьезную привязанность к писательнице Луизе Коле, длившуюся с перерывами восемь лет. Начало знакомства с нею относится к 1846 г.
С тех пор, как мы признались, что любим друг друга, ты постоянно спрашиваешь себя, — почему я не решаюсь прибавить «навеки». Почему? Потому что я угадываю будущее, и потому что я вообще склонен к антитезам. Всегда, когда я вижу ребенка, я думаю о том, что он состарится; когда я вижу колыбель, я вспоминаю о могиле. Когда я смотрю на женщину, мне представляется ее скелет. Радостные картины наводят на меня грусть, а грустные мало меня трогают… Я слишком, много страдаю в глубин души, чтобы еще проливать слезы; прочитанное волнует меня сильнее, чем действительны я страдания. Когда у меня была семья, мне иногда хотелось, чтобы ее не было; я был бы свободен и мог бы поехать в Китай или к дикарям. Теперь, когда семьи нет, я сожалею об этом и цепляюсь за стены, где еще витает ее тень. Другие бы гордились твоей любовью, их честолюбие нашло бы себе полное удовлетворение, их мужской эгоизм был бы бесконечно польщен; а мое сердце изнемогает от тоски когда моменты страсти проходят, и я говорю себе: она меня любит, и я люблю ее, но люблю недостаточно сильно. Если бы она меня не знала, ей не пришлось бы проливать всех тех слез, которые она теперь проливает.
Дитя! ты думаешь, что будешь любить меня всегда; всегда! как высокомерно звучит это слово в устах человека! Ведь ты любила уже и раньше, неправда ли, — как и я; вспомни, — и тогда ты говорила, — навыки. Я поступаю жестоко, я огорчаю тебя… Но я предпочитаю омрачить твое счастье теперь чем сознательно преувеличивать его, как делают все, чтобы потом утрата счастья заставляла еще больше страдать… Кто знает? Может быть, ты мне будешь благодарна потом за то, что у меня хватило мужества не быть чересчур нежным. Ах, если бы я жил в Париже, если бы я мог все дни моей жизни проводить возле тебя, я бы без страха отдался этому чувству. Я бы нашел для моей души и для моего ума пищу, которая мне не могла бы никогда прискучить. Но мы разлучены, обречены видеться только изредка, это ужасно, какая перспектива! но что же делать!, я не понимаю, как я мог расстаться с тобой. И все же как это на меня похоже! Это так свойственно моей жалкой природе; если бы ты меня не любила, я бы от этого умер; ты меня любишь, а я стараюсь охладить твое чувство. Я бы хотел быть в твоей жизни прохладным ручьем, освежающим ее страждущие берега, а не бурным потоком, вносящим опустошение; я бы хотел, чтобы воспоминание обо мне вызывало трепет в твоем теле и улыбку в душе. Не проклинай меня никогда! лишь после самой сильной любви я смогу разлюбить тебя. Я буду всегда благословлять тебя; твой образ всегда будет для меня окружен ореолом поэзии и нежности, подобно вчерашней ночи в опаловых парах ее серебристого тумана. — В этом месяце я приеду и проведу с тобой целый день. Я должен дать объяснения на несколько строк твоего письма, из которых я вижу, что ты питаешь иллюзию относительно меня. Оставлять тебя в заблуждении было бы с моей стороны трусостью, а трусость — порок, который я ненавижу во всех его проявлениях.
В глубине моей души, что бы там ни говорили, я — паяц. В детстве и в юности у меня была страстная любовь к подмосткам. Я был бы, может быть, великим актером, если бы мне суждено было родиться более бедным. Да и теперь еще я выше всего люблю форму; лишь бы она была прекрасна, мне больше ничего не надо. Женщины чересчур страстные и односторонне мыслящие не понимают этого культа красоты, лишенного чувствительности. Им всегда нужна причина и цель. Я одинаково любуюсь мишурой и золотом. Поэзия мишуры для меня еще выше, так как в ней есть грусть. В мире для меня существуют только прекрасные стихи, стройная, гармоничная, певучая речь, красивые закаты, лунный свет, колоритные картины, античный мрамор, выразительные лица. Все остальное — ничто. Я хотел бы лучше быть Тальмой, чем Мирабо, потому что он жил в мире более чистой красоты. Птицы в клетке мне внушают такую же жалость, как и люди в рабстве. Единственно, что я признаю в политике, это — восстание; фаталист, как турок, я думаю, что совершим ли мы все возможное для прогресса человечества или нет, — будет совершенно все равно… Что касается прогресса, я туго воспринимаю туманные идеи. Все относящееся к этому роду понятий наводить на меня безумную тоску. Я ненавижу современную тиранию, потому что она сама по себе глупа, слаба и робка, но я преклоняюсь перед тиранией древних, в которой я вижу одно из самых прекрасных проявлений человека, когда-либо существовавших. Я прежде всего человек фантазии, каприза, неожиданностей. Когда-нибудь я уеду далеко отсюда, и никто обо мне ничего больше не услышит. — Что же касается того, что обыкновенно более всего задевает мужчин, и что для меня является второстепенным в вопросе плотской любви, — это я всегда отделял от другого. Я заметил, как ты однажды высинивала это по поводу В… ведь это — моя история. Ты, конечно, единственная женщина, которую я любил.
Я любил другую в возрасте от четырнадцати до двадцати лет, не говоря ей об этом, даже не прикасаясь к ней; потом я прожил три года, совершенно не чувствуя себя мужчиной… Был момент, когда я думал, что это будет так до самой смерти, и благодарил за это Небо… Ты единственная, которой я посмел захотеть понравиться и, может быть, единственная, которой я понравился. Благодарю, благодарю. Но поймешь ли ты меня до конца, сумеешь ли ты перенести всю тягость моей тоски, моих странностей, моих капризов, моих внезапных охлаждений и страстных возвращений? Ты, например, хочешь, чтобы я писал тебе каждый день, и если я этого не сделаю, ты будешь меня обвинять. Ну, так вот, мысль, что ты ждешь каждое утро от меня письма, будет мешать мне это делать. Позволь мне любить тебя, как я хочу, как свойственно мне, как диктует мне моя индивидуальность. Не принуждай меня ни к чему, я все сделаю. Пойми меня, и не осуждай. Если бы я считал тебя легкомысленной и пустой, подобно другим женщинам, я осыпал бы тебя обещаниями, словами, клятвами.- Что бы мне стоило это сделать? Но я хочу, чтобы слова мои были ниже, а никак не выше моего чувства.
У нумидийцев, говорит Геродот, существует странный обычай. Маленьким детям обжигают кожу на голове раскаленными угольями, чтобы они потом были менее чувствительны к лучам солнца, губительным в их стране. И потому — они самый здоровый из всех народов на земле. Вообрази себе, что я воспитался в Нумидии. И не даром им говорят: — Вы ничего не чувствуете, даже солнце вас не греет. — О, не бойся: если сердце закалено, оно от этого не делается мене нежным.
Загрузка ...